Синтез психологизма и автобиографизма в русской прозе. (XII-XV вв.)

Вопрос появления автобиографии на русской почве до сих пор дискуссионный в нашем литературоведении. Мы можем говорить о двух господствующих точках зрения на данный предмет. Одна группа ученых исходит из того, что русская художественная автобиография зародилась в середине XVIII века или в лучшем случае – во второй половине XVII столетия. Такое  понимание  разделяли В.Л. Комарович, Ю.М. Лотман, Г.Г. Елизаветина [1]. Среди современных авторов, полагающих, что «вплоть до XVIII века человек не существовал» [2, с.52], можно назвать автора этого высказывания – Н.А. Николину. Другая группа ученых занимает более оптимистическую позицию, полагая, что автобиографизм  возник в древнерусском искусстве значительно раньше – примерно на рубеже XI-XIII вв. К этой точке зрения склоняется, например, Д.С. Лихачев, [3]. Среди современных сторонников этой точки зрения отметим Л.А. Черную [4]. Как нам представляется, русская автобиография – явление сложное и, безусловно, историческое. Как самостоятельная художественная цельность она складывался на протяжении долгих веков. Важнейшие черты автобиографического мировидения вызревали постепенно, исподволь. Логику этого процесса  – под «психологическим углом зрения» – мы и попытаемся проследить. Самые «зачатки» психологического осмысления мира возникли достаточно давно. Уже на заре древнерусского искусства книжники умели довольно просто, но вполне отчетливо выражать и чувства, и думы своих героев. Как отмечает В.П. Адрианова-Перетц, душевный мир человека для книжников Древней Руси  не был тайной за семью печатями. В ходе изучения учительной литературы XI-XIV вв. она приходит к заключению: «Глубокому проникновению во «внутреннего человека», т.е. прежде всего в самого себя, и учили «слова» и «поучения», общей задачей которых было разъяснить, каков должен быть «нрав человека» [5, с.17], и добавляет к этому: «…писатели уже ХI-ХIII вв. вполне «умели… изображать «внутреннего человека», «обнаруживали глубину психологических побуждений» и тем самым доказывали свою способность «проникать в помыслы человека» [5, с. 22]. Другой исследователь древнерусской словесности  – М. Скрипиль вполне разделяет этот взгляд. Имея в виду «Моление Даниила Заточника», этот ученый пишет: «Через авторскую самохарактеристику, данную в нем, мы проникаем во внутренний мир писателя, поражающий своей сложностью и высоким уровнем культуры» [6, с. 80]. Говоря о вызревании психологического метода в недрах древнерусского искусства, мы должны иметь в виду его неразрывную, онтологическую спаянность с автобиографизмом. Психологизм и автобиографизм в древнерусской литературе почти всегда идут всегда рядом и взаимодополняют друг друга. Это, можно сказать, две стороны одной медали, поскольку это по сути своей проявления одного и того же процесса – формирования и художественного самовыражения личности автора. Крайне важно подчеркнуть, что древнерусский писатель, обнаруживающий мало-мальски заметный интерес к внутренней жизни человека, как правило, начинает с самого себя – с показа собственных переживаний и собственных реакций на внешний мир. Таким образом, воссоздание мира чувств – особенно на этапе становления литературы – выступает как прерогатива именно автоповествования, как необходимый атрибут авторской рефлексии. Одним из самых «личностных» и наиболее «психологичных», (если можно так выразиться), творений раннего Средневековья является «Поучение Владимира Мономаха» (XII век). Несмотря на то, что жанровая природа этого памятника сложна  и даже противоречива, автобиографическое начало в нем проступает довольно отчетливо. Именно у Мономаха мы находим одну из самых первых и наиболее убедительных попыток «прикровенного» «рассказа о себе», т.е. попыток проникнуть в собственный внутренний мир. А это должно признать своего рода эстетическим открытием. До Мономаха главным и едва ли не единственным средством обрисовки индивидуума был поступок, деяние, внешний акт. Летописец был глух и равнодушен к внутренним побуждениям своего героя. Он описывал поведение.

Мономах тоже пишет в основном о своих поступках и деяниях, когда выстраивает рассказ о себе как повествование о собственных «ловах» и «походах». Не будем забывать о том, что автобиография киевского князя носит летописный характер и что автобиографизм в «Поучении» служит целям создания образа идеального монарха, а не целям самовыражения в современном смысле этого слова. Однако при этом Владимир заявляет о своих чувствах, о своем внутреннем отношении к обстановке всеобщего раздора на Руси. Автор «Поучения» сообщает о том, что предложение братьев идти на Ростиславичей войной повергло его в смятение и вызвало у него «глубокую печаль». «И проводив их, – пишет Мономах, – я взял Псалтырь и в печали раскрыл ее. И вот что мне вынулось…» [7, с.394]. Мономаха, по его признанию, поражает дума «о хрестьянских душах и селах горящих». Отказав братьям, он продолжает разговор с самим собой и при этом восклицает: «Зачем печалишься, душа моя? Зачем смущаешь меня?» [7, с.398]. Эта авторская «печаль» («печалование князя») и придает памятнику неповторимую, индивидуальную ноту и особое лирическое звучание. Разумеется, чувство у Мономаха выражено еще скудно. Оно, с точки зрения художественной, не обосновано и не развернуто. Переживание князя лишь названо, только обозначено. При этом оно лишено индивидуализации, ибо автору «Поучения» было необходимо не столько себя  выразить, сколько миру сообщить свое «печалование» за судьбы страны.

Более индивидуализированное и более тонко обрисованное внутреннее переживание содержит в себе «Моление Даниила Заточника», созданное примерно в XIII веке. Специалисты относят этот литературный памятник к произведениям новаторского плана, что проявляется не только в сочетании литературных и фольклорных приемов, но и в ярко выраженной авторско-личностной направленности. Здесь впервые заявляет о себе «частный человек»  русского Средневековья, и звучит мотив «личной чести», дотоле не известный эпохе «золотого детства» русской литературы. В «Молении» раскрывается тема человеческого достоинства. С помощью жалоб, сетований, переплетенных с различными приемами и средствами скоморошьей, книжной ориентации, автор сообщает читателю о своей незавидной доле бывшего княжеского «милостника», лишенного былого статуса и прежнего благоволения господина. Внутренний мир героя «Моления», по сравнению с «Поучением», обрисован сильнее и рельефнее. Даниил не героизирует себя – подобно князю Владимиру, а потому позволяет себе высказываться более свободно, а в отдельных случаях – например, в рассуждениях о друзьях, отвернувшихся от бедного «милостника», даже иронично. В повествование проникают исповедальные мотивы, связанные с желанием раскрыть скорбь от своего положения и подчеркнуть при  этом свою духовную значительность. «… боюсь, господине, – заявляет Даниил, – осуждения твоего…  Ибо я, как смоковница, проклятая, не имею плода покаяния, ибо имею сердце – как лицо без глаз; и ум мой – как ночной ворон, на вершине бодрствующий» [8, с.145]. Сквозь скоморошью маску шутника и княжеского забавника проглядывает авторское «я» и звучит непосредственно выраженное чувство. Очевидно, что личное «я» сказителя здесь еще не в силах отвоевать повествовательную территорию, «узурпированную» жанровым образом автора, который к тому же является нам в маске «молящего просителя», а не сам по себе. И тем не менее «Моление» – важный шаг в усилении психологической линии в литературе той поры, а также показательно в смысле «узаконивания прав» частного человека в древнерусской литературе.

«Хождении за три моря» Афанасия Никитина (XV в.) авторская рефлексия и психологизм проступают с еще большей отчетливостью, хотя и с меньшим ораторским блеском, чем в «Молении». «Хожение» следует традиции паломнической литературы. Однако его создатель вводит в каноническую структуру этого жанра элемент, разрушающий его эстетику изнутри. Этим нововведением становится не что иное, как стремление художника отобразить свой внутренний мир и дать срез своих личных переживаний. Этот психологический элемент связан с попыткой самопознания в рамках традиционного стилевого пространства. Жанр «святого хождения» ориентировал повествователя на раскрытие внешнего мира. Паломник давал своему слушателю подробный отчет о чужих, далеких и по преимуществу географических, достопримечательностях. Никитин же разворачивает «хожение» в сторону внутреннего «я». В описание быта и нравов экзотической «земли ындейской» вдруг врывается «психология». Афанасий вплетает в свой рассказ о мире богатую гамму личных чувств и переживаний, связанных с его индивидуальной драмой, которая на каком-то этапе начинает затмевать внешний план повествования. Драма эта связана с тем, что, чем дольше путешествует Никитин, тем острее осознает он опасность утратить свою религиозную, а для него – и человеческую «самость». Интонация горестных размышлений, ярко выраженные всплески отчаяния, ощущение тотального одиночества, нагнетание раздумий о собственной «оскверненности» – все это придает рассказу Никитина небывалую прежде в литературе психологическую окрашенность и явно лирическую экспрессию. «Горе мне, окаянному, – сетует ходок. – С пути истиннаго заблудихся и пути не знаю… Господи боже!... Не отврати лица от рабища твоего, ибо в скорби пребываю» [11, с.259]. В результате такого построения открытие внешнего мира в «Хожении» Никитина превращается в открытие мира внутреннего. Эпика переплетается с лирикой, а психологическая деталь начинает выступать как мощное средство обрисовки собственного «я». Древнерусская литература – «живой источник» не только тем и идей для писателей XIX в., но и предтеча психологических открытий Л. Толстого, С.Т. Аксакова и других мастеров автобиографического жанра.

1. Комарович В.Л. Русская литература ХI-начала XIII вв. // История русской литературы. – Т.I. – М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1941. – С. 289-297; Лотман Ю.М. Каноническое искусство как информационный парадокс / Ю.М. Лотман. Избранные статьи: в 3 т. Т.1. – Таллинн: Александра, 1992. – С. 243-247; Елизаветина Г.Г. Становление жанров автобиографии и мемуаров // Русский и западноевропейский классицизм. Проза. – М.: Наука, 1982. – С. 235-263.
2. Николина Н.А. Поэтика русской автобиографической прозы. – М.: Флинта-Наука, 2002. – 422 с.
3. Лихачев Д.С. О филологии. – М.: Высш. шк., 1989. – 208 с.].
4. Черная Л.А. Русская культура переходного периода от средневековья к новому времени. – М.: Языки русской культуры, 1999. – 281 с.
5. Адрианова-Перетц В.П. Афанасий Никитин – путешественник-писатель // Хожение за три моря Афанасия Никитина. 1466-1472. – Серия «Литературные памятники». – М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1958. – С. 93-125.
6. Скрипиль М.О. «Слово» Даниила Заточника // ТОДРЛ, Т.ХI. – Л.: Наука. (Ленингр. отд-ние), 1972. – С. 72-95.
7. Поучение Владимира Мономаха // Памятники литературы Древней Руси. ХI - начала ХIII века. – М.: Худ. лит, 1978. – С. 39-413.
8. Моление Даниила Заточника //Древнерусская литература. – М.: Дрофа: Вече, 2002. С. 145-152.  
9. «Хождение за три моря» Афанасия Никитина.- Древнерусская литература //Древнерусская литература. – М.: Дрофа: Вече, 2002. 246-268.